Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

пожалуй, один из главных их мотивов. Двадцатичетырехлетний поэт чувствует, что жизнь его пересекает значимую границу, и что бы ни маячило впереди, в этом состоянии экзистенциального одиночества трагизм человеческого бытия раскрывается для него с особенной силой. Разлука с любимой женщиной — одна из тем его лирики этого времени, вплетающаяся в общую канву непонимания мироустройства и ощущения безысходности — и стоического принятия того и другого. И все-таки именно разлука становится лейтмотивом, так или иначе окрашивая почти каждое стихотворение, написанное в Норенской:

Сентябрь. Ночь. Всё общество — свеча.

Но тень еще глядит из-за плеча

в мои листы и роется в корнях

оборванных. И призрак твой в сенях

шуршит и булькает водою,

и улыбается звездою

в распахнутых рывком дверях.

Темнеет надо мною свет.

Вода затягивает след.

Да, сердце рвется всё сильней к тебе,

и оттого оно — всё дальше.

И в голосе моем всё больше фальши.

Но ты ее сочти за долг судьбе,

за долг судьбе, не требующей крови

и ранящей иглой тупой.

А если ты улыбку ждешь — постой!

Я улыбнусь. Улыбка над собой

могильной долговечней кровли

и легче дыма над печной трубой.

(«Новые стансы к Августе», 1964)

Марина Басманова приезжала к Бродскому в Норенскую и провела там какое-то время, но отъезд ее был связан с крайне неприятным переживанием. За ней приехал Бобышев, разыгралась тяжелая сцена, в результате которой они уехали вместе, оставив Бродского продолжать его нескончаемый поединок с мирозданием.

После освобождения из ссылки отношения между Бродским и Мариной Басмановой не были прерваны. Они нисколько не стали проще, страсти не улеглись, будущее не определилось. Как пишет Лев Лосев, «попытки наладить совместную жизнь с любимой женщиной продолжались еще два года после ссылки. Они жили то вместе, то порознь. В октябре 1967 года у Марины и Иосифа родился сын Андрей, но вскоре после этого, в начале 1968 года, то есть через шесть лет после первой встречи, они разошлись окончательно»[198]. Разошлись, несмотря на рождение сына, которое в обыденной жизни, как правило, обозначает неминуемое соединение. Разошлись, надо думать, не по желанию Бродского, который, кажется, до конца жизни любил М.Б., не мог ее забыть и их общую историю воспринимал как квинтэссенцию своего земного бытия. Разошлись, как расходится семейная пара, устав от неразрешимых вопросов, которые преследовали на каждом шагу, не давая спокойно дышать. В начале 1968 года Бродский написал изумительное стихотворение, полное скрытой боли по пережитому и вместе с тем содержащее философское осмысление расставания. Оно называлось «Шесть лет спустя» и заканчивалось следующими строками:

Так долго вместе прожили мы с ней,

что сделали из собственных теней

мы дверь себе — работаешь ли, спишь ли,

но створки не распахивались врозь,

и мы прошли их, видимо, насквозь

и черным ходом в будущее вышли.

Это, конечно, не был фатальный разрыв, Бродский приходил к сыну, они встречались, общение, правда, уже совсем в ином виде, чем раньше, продолжалось. Марина записала сына под собственной фамилией, и даже отчество ему было дано не совсем отцовское — Осипович. Бродский был возмущен, пытался отвоевать свои права, но у него ничего не получилось. Пришлось примириться и с этим. Родители Бродского крайне болезненно отнеслись к личным обстоятельствам сына, так и не смогли понять Марину и простить ее, внука они видеть не хотели. Только однажды мать Бродского, Мария Моисеевна, тайком от мужа, приехала посмотреть на него. Марина растила мальчика одна, большое участие принимали в этом ее родители.

Уезжая в 1972 году в вынужденную эмиграцию, Бродский, кажется, сделал предложение Марине вместе с сыном отправиться с ним за океан, и, кажется, она от этого предложения отказалась. Во всяком случае, такая версия очень походит на правду: их отношения все время строились по подобному сценарию. В эмиграции, не реже, чем в СССР, Бродский писал стихи с посвящением М. Б. До 1995 года, то есть практически до смерти поэта, они переписывались. Огромный корпус их писем в настоящее время рассеян по разным хранениям, частным и университетским, и станет материалом для исследований еще нескоро.

Да и вся эта глава только повторяет намеченные мемуаристами и биографами поэта контуры, которые выглядят для читателя, вероятно, еще более размытыми, чем для исследователя. В этом тумане можно пробираться только ощупью, и стоит остерегаться излишней уверенности в своем понимании тех обстоятельств и переживаний, которые участники этой истории старательно оберегали и оберегают как глубоко личную тайну. Однако инициалами М.Б. в поэзии Бродского помечены десятки стихотворений, и совсем обойти молчанием то, что за ними скрывается, невозможно.

Глава четвертая

Природе вопреки

Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть.

Евангелие от Матфея

На суде, в раю или в аду

скажет он, когда придут истцы:

«Я любил двух женщин как одну,

хоть они совсем не близнецы».

Андрей Вознесенский

«Ménage à trois» сейчас никого не удивит. Не потому, что наше время более развращенное или более раскрепощенное, чем предшествующее, но потому что к настоящему моменту историей накоплено множество примеров тройственных союзов. Некоторые из них широко известны. Истории, связанные с запутанными «семейными» отношениями И. С. Тургенева или В. В. Маяковского, знает, кажется, каждый школьник, когда-либо сталкивавшийся с их жизнеописаниями. Очевидно, что все подобные ситуации возникают из желания причинить как можно меньше боли своим близким, облегчить или совсем свести на нет необходимость расставания. Заканчиваются же они, как правило, если не явной трагедией, как в случае с Маяковским, то годами взаимного мучительства и неминуемым крахом. Вряд ли можно отыскать счастливые семейные тройки, какими бы иллюзиями ни тешили себя их участники, просто потому, что такие союзы противоестественны, и человеческая природа, как бы она ни была сложна, восстает против них.

К тому же ряду примыкают и случаи адюльтера, детали которого быстро становятся достоянием семейного круга — супруги, дети, домочадцы оказываются посвящены в перипетии противозаконных отношений, вынуждены примиряться с ними и сохранять видимость приличий и взаимных привязанностей. Страдания в таком случае тоже тройственны: герой такой истории не может совершить выбор, его раздвоенность причиняет нестерпимую боль как одной, так и другой стороне, заставляя его самого метаться и совершать нелицеприятные поступки, оправданные соображениями высшего блага и, конечно, великой вечной любви. На деле же такая любовь превращается в истязание, а неразрывные с ней преданность, верность, постоянство, неповторимость, единственность становятся пустым звуком. Стремление никого не обижать оборачивается всеобщим несчастьем, желание быть честным — неприглядной ложью, а попытка сохранить достоинство и честь, иногда и просто человеческую порядочность — малодушием и эгоизмом, которые зачастую искупаются запоздалым раскаянием, но чаще сопряжены с мучительным переживанием своей вины. Истории с таким сюжетом и финалом нередки в жизни людей обыкновенных — и, конечно, очень часты в биографиях людей творческих, которые далеко не всегда могут и хотят управлять своими чувствами. Какое бы место в любовном треугольнике ни занимал поэт, оно, конечно, открыто всем ветрам, и только спасительный творческий импульс может уберечь его от страшного финала. О таком искаженном обличии любви пойдет речь в этой главе.

Темное клеймо рабства

Николай Некрасов и Авдотья Панаева

Как вы относитесь к распространенному мнению, будто Некрасов был